Глиняный мост  - Маркус Зузак

Малкольм продолжил:

– Его зовут…

– Нам это не нужно, – перебил его Клэй, но тот смотрел только на Томми.

Я улыбнулся Малкольму как мог ободряюще, потом кивнул на Клэя.

– Он вам заплатит двести баков за переименование, – сказал я, едва ли не насупившись. – Но можете спокойно слупить с него триста.

Послышался смех – вернее, что-то, прежде им бывшее.

– Двести, – сказал Малкольм. – Пойдет.

У изгороди – Клэй и Томми.

– Ахиллес? – спросил один другого.

– Ахиллес.

Наконец-то, подумали оба, наконец-то.

С Ахиллесом, однако, приходилось думать наперед: и там были и очарование, и глупость, здравый смысл и чистая придурь – трудно решить, с чего начать.

Я изучил городские законы, и, конечно же, нашлось некое постановление – изданное в 1946 году, – трактующее, что скот можно содержать дома, если обеспечены условия. Упомянутые животные, гласил этот документ, ни в коем случае не должны угрожать здоровью, безопасности и благополучию людей как в самом домовладении, так и в соседних, – что означало, если читать между строк: держи дома кого хочешь, пока на тебя не жалуются. Что привело нас к миссис Чилман, единственному настоящему соседу, который у нас был.

Я отправился к ней, она пригласила меня войти, но мы остались на предвечернем крыльце. Она попросила открыть банку с джемом, а когда я упомянул мула, лицо миссис Чилман со скрипом стянулось внутрь: морщины, щеки. Затем она расхохоталась утробным смехом.

– Вы, ребята Данбары, бесподобны.

Потом еще прозвучало три или четыре полновесных «великолепно» и головокружительное финальное:

– Когда-то жизнь была всегда такой.

Ну а потом Генри и Рори.

Генри знал с самого начала, а вот от Рори мы скрыли: предполагали, что его реакция будет незабываема (вероятно, потому я на это и согласился). Он и так постоянно был недоволен тем, что на его постели спит Гектор, а иногда даже Рози, или, по крайней мере, она клала туда морду.

– Эй, Томми, – кричал он на другой конец комнаты, – убери с меня этого сраного кота!

Или:

– Томми, прекрати этот чертов собачий пыхтеж.

Томми урезонивал его, как мог:

– Она же собака, Рори, ей нужно дышать.

– Только не у меня над ухом!

И так далее.

Остаток недели мы ждали субботы, чтобы привезти мула. Мы все будем дома, чтобы подключиться, если вдруг что-нибудь пойдет не так (а такое вполне могло быть).

В четверг мы завезли припасы. Коневозки у Малкольма больше не было, поэтому мула придется вести к нам своим ходом. Мы решили, что лучше всего это сделать ранним утром (в час утренней проездки), в четыре утра в субботу.

А вечером в четверг все было чудно, мы вчетвером были у Малкольма, а Рори, скорее всего, где-то набирался. Розовое небо, розовые облака – и любовно заглядевшийся на них Малкольм.

Томми чесал мулу гриву, а Генри оценивал упряжь. Он вынес стремена и узду и бодро потряс ими.

– Этой бодягой, – сказал он, – можно заняться… Но эта штука ни хера не стоит.

Он мотнул головой в сторону мула.

В общем, так оно и было – мы привели его домой.

Тихим утром в конце марта четверо ребят Данбаров шли улицами конного квартала, а между нами шагал мул с греческим именем.

Иногда он останавливался возле почтовых ящиков. Он путался в ногах и валил на траву.

– Пакетик собачий есть у кого? – спросил Генри.

Все засмеялись на ходу.

Что меня особенно прибило, так это вид Малкольма Суини, как он беззвучно плакал у забора вслед нам, медленно уводившим мула. Он вытирал свои сивые щеки и запускал руку в иней шевелюры. Мокрый и оливково-зеленый, грустный и прекрасный старик толстяк.

И потом просто сам звук: копыта, цокающие по улицам.

Все вокруг нас было городом – дорога, фонари, машины; восклицания гуляк-полуночников, проносившиеся мимо, – и среди всего этого дробь копыт, под которую мы ведем его по переходу, пересекая пустынную Кингсвэй. Идем длинным пешеходным мостом; заплатки тьмы, фонари.

Мы с Генри – по одну сторону мула.

Томми с Клэем – по другую.

И можно было выставлять часы по ударам копыт, а жизнь – по руке Томми, который любовно направлял мула к нам домой, навстречу дальнейшим месяцам и девочке.

В общем, произошло вот что.

Они нарушили неписаные правила.

Он осязал ее голые ноги.

Запомнил ее, вытянувшуюся на матрасе, и сбоку – пленку комом; и как она придвинулась и нежно укусила его. И как потянула его вниз.

– Иди сюда, Клэй.

Он помнил.

– Давай зубами. Не бойся. Мне больно не будет.

Он помнил, как в три часа ночи они оттуда ушли, и дома он лежал без сна, а потом направился на Центральный вокзал.

Назад к мосту и Силверу.

Кэри, конечно, поехала на разминку, и там, на рассвете, опытный ветеран Война Роз вернулся с проездки по внутренней дорожке – но без всадницы.

Она упала плашмя на спину.

Холодное тусклое солнце.

Тихое городское небо.

Девушка лежала, отвернув лицо в сторону, и все вдруг забегали.

На Амахну, в Силвере, когда я сказал, Клэй опрометью бросился бежать. Бросками вверх по реке.

Господи, какой там был длинный свет, я ясно видел его вплоть до деревьев, пока он не исчез за камнями.

Отец смотрел на меня в оцепенении; печально, но и с любовью.

Когда он попытался пойти следом, я протянул руку.

Коснулся его и взял за локоть.

– Нет, – сказал я, – давай его отпустим.

Убийца превратился в Убитого.

– Но что, если…

– Нет.

Я не знал всего, что надо было знать, но в выборе Клэя был уверен: сейчас ему нужно будет страдание.

Мы решили подождать ровно час.

Среди деревьев, выше по течению реки, он упал на колени на крутом склоне берега – его легкие как два ларца смерти.

Там он безудержно рыдал.

А звук, который он слышит где-то рядом… наконец, он понял – это его собственный голос.

Деревья, камни, насекомые.

Все замедлилось, потом остановилось.

Он думал о Макэндрю. О Кэтрин. О Теде Проездке. Он знал, что придется им рассказать. Он признается, что виноват во всем, – потому что девушки не исчезают просто так, они не падают, если их не подтолкнуть. Девушки вроде Кэри Новак не умирают просто так, это парни вроде него их губят.